Григорий Отрепьев (в миру - Юрий Богданович) - выходец из знатного литовского рода Нелидовых. По многочисленным источникам, именно он был который успешно выдал себя за убитого царевича Дмитрия Ивановича - сына Ивана Грозного. В историю он вошёл как Лжедмитрий Первый.
Биография
Родился Юрий на Галичине. Его отец рано погиб, поэтому он вместе со своим братом воспитывался матерью-вдовой. Ребёнок оказался очень способным и довольно быстро выучился читать и писать, поэтому был отправлен в Москву на службу к Михаилу Романову.
Тут он дослужился до высокого положения, что чуть не погубило амбициозного юношу во время репрессий, связанных с «романовским кружком». Чтобы спастись от казни, он был вынужден постричься в монахи и получил имя Григорий. Переходя из одного монастыря в другой, в конечном итоге он снова возвратился в столицу.
Появление Лжедмитрия
Здесь, согласно официальной версии, он начал готовиться к своей будущей роли, выспрашивая подробности убийства царевича, изучая правила и этикет придворной жизни. Через некоторое время будущий Лжедмитрий допустил непростительную ошибку - упомянул, что когда-нибудь сядет на царский престол. Это дошло до царя, и Григорий вынужден был бежать в Галич, Муром, а потом и в Именно там он впервые выдал себя за чудом спасшегося царевича Дмитрия.
Становление
В 1604 году Григорий Отрепьев перешёл русскую границу и начал военный поход против Бориса Годунова, который занял трон после смерти Ивана Грозного. Царь Борис во всеуслышание заявил, что это не законный наследник престола, а беглый монах. Григорию объявили анафему.
Тогда он начал показывать людям другого человека, говоря, что это Отрепьев, а тот, кто говорит, что он Дмитрий, действительно им является. Из-за этого многие люди стали склоняться к мысли, что царевич - настоящий. Вскоре после этого Лжедмитрий все же официально сел на престол и был признан сыном Ивана Грозного.
Очень много современников считало Отрепьева и царевича Дмитрия одним лицом, но всё же оставались и те, кто замечал, что поведением царь больше напоминал польского шляхтича, чем русского дворянина.
В 1605 году царь Борис умер, трон освободился. Григорий Отрепьев, воспользовавшись положением, отдал приказ расправиться с Кроме того, мать царевича Дмитрия, Мария, инсценированно признала в Отрепьеве своего сына. И тогда в июле 19605 года Лжедмитрия венчали на царство.
Внутренняя политика Лжедмитрия 1
Первыми действиями нового царя были возвраты из ссылок многочисленных князей и бояр, которые были сосланы Борисом и Фёдором Годуновыми. было поднято жалование, а помещикам - увеличены земельные наделы. Это делалось за счёт конфискаций земли и денег у монастырей.
На юге налоги были отменены, а в остальной части страны - увеличены. Был изменён состав Думы: теперь представители высшего духовенства присутствовали в ней в качестве обязательных членов, а сам орган отныне именовался сенатом. Ещё были учреждены новые должности, взятые из Польши: мечник, подчаший, подскарбий.
Внешняя политика
Лжедмитрий сделал беспрепятственным въезд и выезд из страны, свободными внутренние перемещения. Приезжие иностранцы отмечали, не было ни в одном европейском государстве. Большинство историков сходится в том, что Григорий Отрепьев старался провести европеизацию страны.
Он пытался обрести поддержку соседних стран и признание себя в качестве императора путём заключения союзов с Польшей, Италией, Германией и Францией, но везде получал негативный результат из-за отказа уступить некоторые земли и из-за отрицательного отношения к католической вере.
Смерть
Постепенно в народе росло недовольство новым царем, потому что он начал строить католические костелы в Москве, вводил "иноземные шутовские забавы", отменил последобеденный сон. Кроме того, он устроил свадьбу с Мариной Мнишек по католическому обряду. Поляки, прибывшие в столицу на долгую церемонию, стали врываться в пьяном виде в дома состоятельных горожан и грабить их. Это подтолкнуло народ к бунту, который возглавил Василий Шуйский. Произошло событие 17 мая 1606 года.
Сначала Шуйский призвал народ спасти царя от поляков, а затем направил толпу на "злого еретика", попирающего русские обычаи. Пользуясь всеобщей суматохой, заговорщики взяли штурмом дворец, в котором находился Лжедмитрий, и убили его. После смерти его положили посреди рынка, где на его тело сыпали песок и мазали дёгтем.
Похоронили царя в "убогом доме", предназначенном для замёрзших или упившихся. Но через несколько дней его тело само оказалось в другом месте. Лжедмитрия считали колдуном, поэтому несколько раз закапывали его труп все глубже и глубже, но земля не принимала самозванца. Тогда тело сожгли, пепел смешали с порохом и выстрелили из рушки в сторону Польши.
Шуйский и заговорщики не скрывали, что Лжедмитрий был посажен на трон только с одной целью - убрать Годуновых с престола. А потом от нового царя избавились с той же легкостью, с какой дали ему недолгую власть.
Непоколебимая уверенность, с какой все историки советского времени отождествили Григория Отрепьева с так называемым Лжедмитрием (в дореволюционной историографии его обыкновенно именовали названый Дмитрий), является для меня загадкой. У российских дореволюционных историков подобной уверенности не было, а многие из них были убеждены совсем в обратном, однако открыто высказать свое мнение им зачастую мешала цензура.
Весьма характерна позиция, занятая в этом вопросе историком XVIII века Г.Миллером. В своих печатных трудах он придерживался официальной версии о личности Лжедмитрия, но это не было его истинным убеждением. Автор «Путевых записок» англичанин Уильям Кокс, посетивший Миллера в Москве, передает следующие его слова:
- Я не могу высказать печатно мое настоящее мнение в России, так как тут замешана религия. Если вы прочтете внимательно мою статью, то вероятно заметите, что приведенные мною доводы в пользу обмана слабы и неубедительны.
Сказав это, он добавил, улыбаясь:
- Когда вы будете писать об этом, то опровергайте меня смело, но не упоминайте о моей исповеди, пока я жив.
В пояснение сказанного Миллер передал Коксу свой разговор с Екатериной II, состоявшийся в один из ее приездов в Москву. Императрица, видимо уставшая от новоявленных Петров III и княжон Таракановых, интересовалась феноменом самозванства и, в частности, спросила Миллера:
- Я слышала, вы сомневаетесь в том, что Гришка был обманщик. Скажите мне смело ваше мнение.
Миллер поначалу почтительно уклонился от прямого ответа, но, уступив настоятельным просьбам, сказал:
- Вашему величеству хорошо известно, что тело истинного Дмитрия покоится в Михайловском соборе; ему поклоняются и его мощи творят чудеса. Что станется с мощами, если будет доказано, что Гришка - настоящий Дмитрий?
- Вы правы, - улыбнулась Екатерина, - но я желаю знать, каково было бы ваше мнение, если бы вовсе не существовало мощей.
Однако большего ей добиться от Миллера не удалось.
В общем, Миллера можно понять. Что стало бы с ним, заезжим лютеранином, посмей он посягнуть - пускай и во имя научной истины, пускай и в царстве просвещенной Фелицы - на чужие святыни!
В XIX веке историки выказали больше смелости. Большинство наиболее видных представителей исторической науки - Н.И.Костомаров, С.Ф.Платонов, Н.М.Павлов, С.М.Соловьев, К.Н.Бестужев-Рюмин, С.Д.Шереметев, В.О.Ключевский - прямо или косвенно отвергли легенду о царствовании Гришки. Окинем беглым взглядом их аргументы.
Прежде всего поражает скудость документальных сведений, подтверждающих официальную биографию Отрепьева. Многочисленные рассказы о нем, содержащиеся в летописях и современных сказаниях, так или иначе сводятся к двум источникам: окружной грамоте патриарха Иова, с которой 14 января 1605 года он обратился к духовенству всей земли и которая является первой обнародованной биографией Отрепьева, и так называемому «Извету» или «Челобитью Варлаама», изданному правительством Василия Шуйского.
Как же складывалась жизнь Григория Отрепьева согласно этим документам?
В грамоте патриарха говорится, что в миру этого человека звали Юшка Богданов сын Отрепьев. Он принадлежал к той ветви рода Нелидовых, родоначальник которой, Данила Борисович, получил в 1497 году прозвище Отрепьева, закрепившееся за его потомками. В детстве он был отдан отцом, стрелецким сотником, в услужение боярину Михаилу Романову, то есть попал в категорию так называемых детей боярских - сыновей не очень родовитых и богатых бояр, составлявших челядь более знатных вельмож. Юноша отличался тяжелым характером и распущенностью. После того, как хозяин прогнал его за дурное поведение, отец взял сына к себе. Но Григорий и здесь не оставил своих привычек. Он несколько раз пытался убежать из дома и в конце концов оказался замешан в каком-то тяжелом преступлении, за которое ему грозило суровое наказание.
Чтобы избежать возмездия, он решил постричься в монахи в монастыре Иоанна Предтечи, что на Железном Борку в Ярославской области. Затем он перебрался в Москву - в Чудов монастырь, где показал себя искусным переписчиком, благодаря чему через два года сам патриарх Иов, посвятив его в диаконы, взял к себе на двор, для книжного письма. Однако вскоре он был уличен в распутстве, пьянстве и воровстве (в старорусском значении этого слова, то есть в государственном преступлении) и в 1593 году бежал из Москвы со своими товарищами, Варлаамом Яцким и Мисаилом Повадиным.
Некоторое время он проживал в Киеве в монастырях Никольском и Печерском во дьяконском чине, потом скинул монашеское платье, уклонился в латинскую ересь, в чернокнижие, ведовство и, по наущению короля Сигизмунда и литовских панов, стал называться царевичем Дмитрием.
Свидетелями его бегства оказались многие люди, которые дали знать о том патриарху. Первый свидетель, монах Пимен, постриженник Троице-Сергиева монастыря, сказал, что спознался с Гришкой и его товарищами Варлаамом и Мисаилом в Новгороде-Северском в Спасском монастыре и проводил их в Литву за Стародуб. Второй, чернец Венедикт, показал, что, убежав из Смоленска в Литву, жил в Киеве и там познакомился с Гришкой, проживал с ним в разных монастырях и был с ним у князя Острожского. Гришка потом ушел к запорожцам. Венедикт известил о том Печерского игумена, и тот послал к казакам монахов для поимки вора, но Гришка убежал от них к князю Адаму Вишневецкому. Третий, посадский человек Степен Иконник, рассказал, что, торгуя иконами в Киеве, видел Гришку в своей лавке, когда тот, будучи еще в дьяконском чине, приходил к нему покупать иконы.
Система доказательств, призванная уличить Отрепьева (а точнее, названого Дмитрия) в самозванстве, не очень убедительна. Свидетельские показания Пимена, Венедикта и Степана мало чего стоят: можно поверить, что они опознали Отрепьева на его пути из Москвы в Киев, но ведь они не были в литовском Брагине, где объявился названый Дмитрий, и не видели его! Как же они берутся утверждать тождество этих двух лиц? Кроме того, сам патриарх, указывая социальное положение этих людей, называет их «бродягами и ворами». Не правда ли, прекрасная характеристика для свидетелей и качества их показаний!
Далее, обратим внимание на приводимую дату бегства Григория в Литву - 1593 год. Если даже предположить, что все безобразия, которые он успел натворить в Москве, могут уложиться в первые 20 лет жизни не теряющего времени подонка, то в 1603 году, в Брагине, Отрепьев должен был предстать перед Вишневецким зрелым 30-летним мужем. Но все очевидцы, видевшие Дмитрия не только в Брагине, но и спустя два года в Москве, единодушно свидетельствуют, что это был юноша не старше 22-25 лет. При этом, насколько можно судить, во внешнем облике и умственных и нравственных качествах Дмитрия не было ничего от истаскавшегося пьяницы с монастырским образованием. Папский нунций Рангони в 1604 году описывает его так: «Хорошо сложенный молодой человек, со смуглым цветом лица, с большой бородавкой на носу в уровень с правым глазом; его белые длинные кисти рук обнаруживают благородство его происхождения. Говорит он очень смело; его походка и манеры, действительно носят какой-то величественный характер».
В другом месте он пишет: «Дмитрию на вид около двадцати четырех лет, он без бороды, одарен живым умом, весьма красноречив, безупречно соблюдает внешние приличия, склонен к изучению словесных наук, чрезвычайно скромен и сдержан».
Француз Маржерет, капитан на русской службе, считал, что манера Дмитрия держать себя доказывала, что он мог быть только сыном венценосца. «Его красноречие восхищало русских, - пишет он, - в нем блистало какое-то неизъяснимое величие, дотоле неизвестное русским и тем менее простому народу»
(Маржерет, лично знакомый с Генрихом IV, разбирался в манерах королей). Еще один очевидец, Буссов, говорит, что руки и ноги Дмитрия выдавали его аристократическое происхождение, то есть были изящными и не ширококостными.
Кто решится отнести эти описания к человеку, о котором идет речь в грамоте патриарха? Отрепьевы никогда не принадлежали к аристократическим фамилиям и непонятно, в каких монастырях и кабаках Григорий мог набраться благородных манер. Да, он, видимо, все же некоторое время посещал вместе с патриархом царский дворец, но если Отрепьев и подучился там учтивости, то вряд ли можно допустить, что патриаршему переписчику позволили там выработать величественные манеры.
Если эти доказательства все еще не кажутся убедительными, то вот другие. Названый Дмитрий был чрезвычайно воинствен, не раз доказал свое умение владеть саблей и укрощать самых горячих лошадей. Он говорил по-польски, знал (впрочем, нетвердо) латынь и производил впечатление почти европейски образованного человека. Объяснить, откуда могли взяться все эти качества у Отрепьева, невозможно.
Интересно, что Пушкин, следуя в «Борисе Годунове» официальной версии о Самозванце, чутьем поэта гениально уловил его несхожесть с Отрепьевым. Фактически в трагедии Самозванец состоит как бы из двух человек: Гришки и Дмитрия. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить сцену в корчме на литовской границе со сценами в Самборе: другой язык, другой характер!
По всей видимости, вопрос о том, был ли Дмитрий на самом деле Григорием Отрепьевым, не очень занимал Годунова. Ему важно было лишь доказать, что самозванец является русским, с тем, чтобы на этом основании требовать его выдачи. Поэтому Борис объявил его Григорием Отрепьевым - первым попавшимся мерзавцем, который мало-мальски подходил на эту роль. Еще не зная, что появившийся в Брагине претендент на престол едва вышел из 20-летнего возраста, Годунов и Иов отнесли его выход в Литву к 1593 году, между тем как более достоверной датой следует считать 1601 или 1602 год. Впрочем, московское правительство нетвердо помнило даже дату угличского происшествия 15 мая 1591 года с царевичем Димитрием и в своих грамотах польским властям отодвигало его на несколько лет назад.
В 1605 году Годунов почти признался в своей ошибке. Его посол Постник-Огарев, прибывший в январе этого года к Сигизмунду с письмом, в котором Дмитрий все еще назывался Отрепьевым, в сейме вдруг заговорил не о Гришке, а совсем о другом человеке - сыне не то какого-то крестьянина, не то сапожника. По его словам, этот человек, носивший в России имя Дмитрий Реорович (возможно, это искаженное в польском тексте отчество Григорьевич), и называет теперь себя царевичем Дмитрием. Помимо этого неожиданного заявления, Огарев удивил сенаторов другим замечанием: мол, если самозванец и в самом деле является сыном царя Ивана, то его рождение в незаконном браке все равно лишает его права на престол. (Сторонники Дмитрия отвечали на это: брак законный, мать царевича была венчана.) Этот довод, повторенный тогда же в письме Бориса к императору Рудольфу, отлично показывает цену, которую имела в глазах Бориса версия о тождестве Отрепьева с Дмитрием.
Вообще надо сказать, что в 1605 году, несмотря на авторитет патриарха, эта версия не получила широкого распространения: ей мало верили. После обнародования грамоты с биографией Отрепьева окружение Дмитрия в Польше даже как-то оживилось, словно противник допустил важный промах. В России, где имя Отрепьева было предано анафеме, народ, по сведениям властей, говорил: «Пусть себе проклинают расстригу - царевичу до Гришки дела нет!»
Но в царствование Василия Шуйского полузабытое имя Григория Отрепьева было вновь - и теперь уже на многие столетия - связано с именем Дмитрия. Летом 1606 года, спустя месяц-другой после смерти Дмитрия, Шуйский опубликовал «Извет», якобы принадлежавший перу монаха Варлаама Яцкого, случайного спутника Отрепьева в его странствиях. Это сочинение изобиловало новыми подробностями (и новыми погрешностями) из жизни расстриги и в то же время во многом противоречило грамоте Иова. Так, согласно этому повествованию, в феврале 1602 года Гришка бежал из Москвы; за год перед этим (в 14-летнем возрасте) он принял монашество. Но затем выясняется, что между этими двумя датами, он успел два года
прожить в московском Чудовом монастыре и более года
прослужить у патриарха. Вот что значит спешка в писательском ремесле! Эти огрехи вызваны, конечно, стремлением омолодить Отрепьева, исправив тем самым ошибку патриаршей грамоты, но попутно сочинитель «Извета» входит в противоречие с Иовом, ничего не говоря о службе Отрепьева на дворе у Романова и торопясь надеть на него схиму.
Дальнейший рассказ не менее занимателен. Автор сообщает, что бежать из Москвы Григория вынудил донос на него патриарху о том, что он выдает себя за царевича Дмитрия. (Иов в своей грамоте ни словом не упоминает об этом важном обстоятельстве.) При этом остается неизвестным, кого Отрепьев старался уверить в своем царском происхождении; равным образом не поясняется, каким образом в его голову пришла столь безумная для москвича XVI столетия мысль. И еще одна странность: несмотря на царский приказ схватить еретика, один дьяк помогает ему скрыться; что заставило его рисковать своей головой ради самозванца, не поясняется.
Затем на сцену выступает автор повествования. В феврале 1606 года, в Москве, на Варварском крестце, он встречает некоего монаха. Это не кто иной, как Григорий Отрепьев, который, оказывается, спокойно разгуливает среди бела дня по Москве, несмотря на тяготеющее над ним обвинение в государственном преступлении. Он зовет Варлаама совершить паломничество... в Иерусалим, и легкий на подъем Варлаам, впервые видящий перед собой этого человека, с радостью соглашается, хотя минуту назад он и в мыслях не имел совершить подобное путешествие! Они договариваются встретиться на следующий день, и назавтра в условленном месте встречают еще одного монаха, Мисаила, в миру Михаила Повадина, которого Варлаам видел прежде на дворе у князя Шуйского (здесь неосторожно выдается некоторая близость автора к тому лицу, которому адресуется вся басня). Мисаил ничтоже сумняшеся присоединяется к ним.
Втроем они достигают Киева, где три недели живут в Печерском монастыре (печерский архимандрит Елисей, с которым автор забыл сговориться, впоследствии будет утверждать, что монахов было четверо), а затем через Острог добираются до Дерманского монастыря. Но здесь Григорий бежит от своих спутников в Гощу, откуда, сбросив монашескую рясу, бесследно исчезает следующей весной. После такого предательства Варлаам забывает о благочестивой цели своего паломничества и почему-то озабочен лишь тем, как вернуть беглеца в Россию. Он жалуется на него князю Острожскому и даже самому королю Сигизмунду, но слышит в ответ, что Польша свободная страна и в ней каждый волен идти, куда ему угодно. Тогда Варлаам храбро бросается в самое пекло - в Самбор, к Мнишкам, чтобы обличить самозванца. Но там его хватают и вместе с другим русским, боярским сыном Яковом Пыхачевым, преследующим ту же цель, обвиняют в злоумышлении на жизнь Дмитрия по приказу Бориса Годунова. Пыхачева казнят, а для Варлаама почему-то делают исключение и кидают в темницу. Впрочем, вскоре происходит нечто еще более невероятное: Марина Мнишек выпускает его - одного из главных обвинителей ее жениха в самозванстве! (Варлаам не замечает, что эта история, даже если она не выдумана, свидетельствует как раз о том, что в Самборе не видели никакой опасности в отождествлении Отрепьева с Дмитрием, будучи совершенно убеждены, что это два разных лица.)
После воцарения самозванца обличительный пыл Варлаама почему-то пропадает и только воцарение Василия Шуйского вновь развязывает ему язык.
Таково вкратце содержание этого романа, за достоверность которого до сих пор готовы поручиться многие историки. Например, Скрынников, один из крупнейших советских специалистов по истории Смуты, настолько заворожен совпадением маршрута путешествия Отрепьева в Литву с пунктами, названными самим Дмитрием (Острог - Гоща - Брагин), что во всех своих работах приводит этот факт в числе одного из двух (!) «неопровержимых» доказательств того, что царевичем в Польше называл себя Гришка (не приводя, впрочем, ни одного доказательства того, что спутник Отрепьева, Варлаам Яцкий, и автор «Извета» являются одним и тем же лицом). Но признать данное доказательство «неопровержимым» можно лишь в том случае, если предположить вслед за уважаемым историком, что Варлаам (или кто бы он ни был), писавший свое сочинение в 1606 году, не знал рассказов Дмитрия о своих странствиях, которые уже два года назад были известны любому мальчишке от Кракова до Москвы.
Равным образом ничего определенного не говорит в пользу кандидатуры Отрепьева на роль Дмитрия и любопытная находка, сделанная на Волыни, в Загоровской монастырской библиотеке - другое «неопровержимое» доказательство Скрынникова. Надпись на одной из книг, хранящихся там, гласит: «Пожалована князем Константином Острожским в августе 1602 года монахам Григорию, Варлааму и Мисаилу»
; рядом с именем Григория сделана приписка другой рукой: «Царевичу Московскому»
. Почерки, которыми сделаны надпись и приписка, не принадлежат никому из известных исторических лиц того времени. И пока нам не объяснят, кто, когда и зачем вывел эти строки, считать их доказательством чего бы то ни было вряд ли будет правильным.
Но допустим, что сама надпись полностью достоверна (этого, разумеется, нельзя сказать о приписке, которая свидетельствует лишь о том, что ее автор читал или слышал манифесты Шуйского о Гришке). Тогда она, подтверждая некоторые места «Извета», опровергает его главную мысль - тождество Отрепьева с Дмитрием. Ведь известно, что князь Острожский отрицал свое знакомство с претендентом на русский престол. Почему? Потому что брагинский царевич, видимо, совсем не походил на одного из монахов, которым князь подарил книгу.
Итак, Дмитрий, по всей вероятности, не был Григорием Отрепьевым. А вывод, следующий из этого утверждения сделал уже в XIX веке историк Бестужев-Рюмин: если Дмитрий не был Отрепьевым, то он мог быть только настоящим царевичем.
А вот об этом разговор отдельный.
Дворянина Богдана Отрепьева. Был близок к семейству бояр Романовых , служил у Михаила Никитича . Около 1601 года бежал из монастыря. По распространённой версии, именно Григорий Отрепьев впоследствии выдавал себя за царевича Дмитрия и взошёл на русский престол под именем Дмитрия I .
Установленные факты
Отрепьев принадлежал к небогатому роду Нелидовых , один из представителей которого, Давид Фарисеев, получил от Ивана III нелестную кличку Отрепьев. Считается, что Юрий был на год или два старше царевича. Отец Юрия, Богдан, имел поместье в Галиче (Костромская волость) недалеко от Железно-Боровского монастыря , величиной в 400 четей (около 40 гектаров) и 14 рублей жалования за службу сотником в стрелецких войсках. Имел двоих детей - Юрия и его младшего брата Василия. Для того чтобы прокормить семью, и обеспечить, как ему было предписано по должности, коня с саблей, пару пистолей и карабин, а также одного холопа с пищалью з долгою , которого он был обязан полностью снарядить за свой счёт. Доходов, вероятно, не хватало, так как Богдан Отрепьев вынужден был арендовать землю у Никиты Романовича Захарьина (деда будущего царя Михаила), чье имение находилось тут же по соседству. Погиб он очень рано, в пьяной драке, зарезанный в Немецкой слободе неким «литвином», так что воспитанием сыновей занималась его вдова.
Ребёнок оказался весьма способным, легко выучился чтению и письму, причем успехи его были таковы, что решено было отправить его в Москву, где он в дальнейшем поступил на службу к Михаилу Никитичу Романову . Здесь он опять же показал себя с хорошей стороны, и дослужился до высокого положения - что едва не погубило его во время расправы с «романовским кружком». Спасаясь от смертной казни он постригся в монахи в том же монастыре Железный Борок под именем Григория. Однако, простая и непритязательная жизнь провинциального монаха его не привлекала, часто переходя из одного монастыря в другой, он в конечном итоге возвращается в столицу, где по протекции своего деда Елизария Замятни, поступает в аристократический Чудов монастырь . Грамотного монаха вскоре замечает архимандрит Пафнутий, затем после того, как Отрепьев составил похвалу московским чудотворцам, он делается «крестовым дьяком» - занимается перепиской книг и присутствует в качестве писца в «государевой Думе». .
Именно там, если верить официальной версии, выдвинутой правительством Годунова, будущей претендент начинает подготовку к своей роли; сохранились свидетельства чудовских монахов, что он расспрашивал их о подробностях убийства царевича, а также о правилах и этикете придворной жизни. Позже, опять же если верить официальной версии, «чернец Гришка» начинает весьма неосмотрительно хвалиться тем, что когда-нибудь займёт царский престол. Похвальбу эту ростовский митрополит Иона доносит до царских ушей, и Борис приказывает сослать монаха в отдалённый Кириллов монастырь , но дьяк Смирной-Васильев, которому было это поручено, по просьбе другого дьяка Семёна Ефимьева отложил исполнение приказа, потом же совсем забыл об этом, пока неизвестно кем предупреждённый Григорий бежит в Галич, затем в Муром , в Борисоглебский монастырь и далее - на лошади, полученной от настоятеля, через Москву в Речь Посполитую , где и объявляет себя «чудесно спасшимся царевичем».
Отмечается, что бегство это подозрительно совпадает со временем разгрома «романовского кружка», также замечено, что Отрепьеву покровительствовал кто-то достаточно сильный, чтобы спасти его от ареста и дать время бежать. Сам Лжедмитрий, будучи в Польше, однажды оговорился, что ему помог дьяк Василий Щелкалов , также подвергшийся затем гонению от царя Бориса.
Проблема отождествления
Уже многие современники (разумеется, в расчёт принимаются только те, кто считал Дмитрия самозванцем, а не настоящим царевичем) не были уверены в том, что Лжедмитрий I и Григорий Отрепьев - одно лицо. В историографии новейшего времени этот вопрос дискутируется с XIX в. Решительным защитником отрепьевской версии выступил Н. М. Карамзин . Вместе с тем, например, Н. И. Костомаров возражал против отождествления самозванца с Отрепьевым, указывая, что по образованию, навыкам, поведению Лжедмитрий I напоминал скорее польского шляхтича того времени, а не костромского дворянина, знакомого со столичной монастырской и придворной жизнью. Кроме того, Отрепьева, как секретаря Патриарха Иова , московские бояре должны были хорошо знать в лицо, и вряд ли он решился бы предстать перед ними в образе царевича. Костомаров сообщает и еще одну интересную подробность из жизни Димитрия (Лжедмитрия I). Когда Лжедмитрий I наступал на Москву, то возил вместе с собой и всенародно в разных городах показывал лицо, называвшее себя Григорием Отрепьевым, тем сам разрушая официальную версию о том, что он тождественен Григорию.
Оба эти мнения воплощены в написанных в XIX веке драматических произведениях о Борисе Годунове; мнение Карамзина обессмертил А. С. Пушкин в пьесе «Борис Годунов», мнению Костомарова последовал А. К. Толстой в пьесе «Царь Борис».
В. О. Ключевский придерживался следующего мнения: «Важна не личность самозванца, а роль, им сыгранная, и исторические условия, которые сообщили самозванческой интриге страшную разрушительную силу».
С. Ф. Платонов писал так: «Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас пока скрыта».
Дискуссия между представителями обеих точек зрения активно продолжалась и в XX в.; были обнаружены новые сведения о семье Отрепьевых, которые, как утверждается сторонниками версии тождества этих персонажей, объясняют благожелательное отношения Лжедмитрия I к Романовым . Историк Руслан Григорьевич Скрынников придерживается мнения о тождестве личности Отрепьева и Лжедмитрия. В подтверждение этой гипотезы он приводит большое количество доказательств.
«Произведем несложный арифметический подсчёт. Отрепьев бежал за рубеж в феврале 1602 г., провёл в Чудове монастыре примерно год, то есть поступил в него в самом начале 1601 г., а надел куколь незадолго до этого, значит, он постригся в 1600 году. Цепь доказательств замкнулась. В самом деле, Борис разгромил бояр Романовых и Черкасских как раз в 1600 году. И вот ещё одно красноречивое совпадение: именно в 1600 году по всей России распространилась молва о чудесном спасении царевича Дмитрия, которая, вероятно и подсказала Отрепьеву его роль». «По-видимому, Отрепьев уже в Киево-Печерском монастыре пытался выдать себя за царевича Дмитрия. В книгах Разрядного приказа находим любопытную запись о том, как Отрепьев разболелся „до умертвия“ и открылся печерскому игумену, сказав, что он царевич Дмитрий».
Напишите отзыв о статье "Григорий Отрепьев"
Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Григорий Отрепьев
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.
Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ
ЛЖЕДМИТРИЙ I - ЦАРЬ МОСКОВСКИЙ
с 1605 по 1606 г.
Первый русский самозванец
«Происхождение этого лица, равно как история его появления и принятия на себя имени царевича Дмитрия, сына Иоанна Грозного, остаются до сих пор весьма тёмными и вряд ли даже могут быть вполне разъяснены при настоящем состоянии источников. Правительство Бориса Годунова, получив известие о появлении в Польше лица, назвавшегося Дмитрием, излагало в своих грамотах его историю следующим образом. Юрий или Григорий Отрепьев, сын галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева, с детства жил в Москве в холопах у бояр Романовых и у князя Бориса Черкасского; затем, навлекши на себя подозрение царя Бориса, он постригся в монахи и, переходя из одного монастыря в другой, попал в Чудов монастырь, где его грамотность обратила внимание патриарха Иова, взявшего его к себе для книжного письма; похвальба Григория о возможности ему быть царём на Москве дошла до Бориса, и последний приказал сослать его под присмотр в Кириллов монастырь. Предупреждённый вовремя, Григорий успел бежать в Галич, потом в Муром, и, вернувшись вновь в Москву, в 1602 г. бежал из неё вместе с неким иноком Варлаамом в Киев, в Печерский монастырь, оттуда перешёл в Ост рог к князю Ал. Вишневецкому, которому впервые и объявил о своём якобы царском происхождении». Так писала о Григории Отрепьеве энциклопедия Брокгауза и Ефрона в1889 году.
В последние годы CC века большую работу по выявлению родословной рода Отрепьевых провёл А. Авдеев.
Родоначальником рода Отрепьевых считается некий воин Владислав Нелидовский из Нильска, который сражался на Куликовом поле в составе дружины, которую возглавлял второй сын Великого князя Литовского Ольгерда – Дмитрий. В своё время отец (один из главных противников Москвы) вручил Дмитрию под управление Брянск и Трубчевск, но тот накануне Мамаева побоища перешёл на службу к Дмитрию Донскому вместе с дружиной. Ещё раньше в Москву перебрался старший брат Димитрия Ольгердовича – Андрей, в 1377 г. лишённый Великим князем Литовским Ягайлой Полоцкого княжения. Это про них сказал проникновенные слова Софрония Рязанец – автор «Задонщины»: «То бо суть сынове храбры, кречеты в ратном времени и ведомы полководцы, под трубами повити, под шеломы възлелеяны, конец копия вскормлены, с вострого меча поены в Литовской земли».
Владислав Нелидовский уцелел в грозной сече с Мамаем. После победы он принял Православие с именем Владимир и перешел на службу к Дмитрию Донскому, был пожалован поместьем – деревней Никольской, которая находилась в Боровском уезде. По своему имени он назвал деревню Нелидовой. Впоследствии она перешла в собственность Пафнутьева-Боровского монастыря. С тех пор его потомки верой и правдой служили Москве.
Небезынтересно отметить, что современником Владислава-Владимира был преподобный Паисий Галичский. Согласно преданию, он пришёл в Галич «с далёкого юга», как полагал П.П. Свиньин, очевидно опиравшийся на недошедшие до нас источники, из Полоцка. Может быть, подвижник, будучи служилым человеком, покинул родные места вместе с Андреем Ольгердовичем, участвовал в Куликовской битве, затем принял постриг и около 1385 г. подвизался в Николаевском Монастыре близь Галича? Такой вариант начальной биографии преподобного вполне вероятен.
Правнук Владимира – Давид Фарисеев (его отец имел прозвище Фарес) – был назван великим князем Иваном III «по прилучью» (то есть по какому-то неизвестному для нас поводу) Отрепьевым. Отрепье, согласно словарю В.И. Даля, тряпьё, ветошь, лохмотье, обноски, отреповато ходить – ходить неопрятно. Видимо, неважно шли дела у служилого человека, если он рискнул появиться на глаза главе государства в столь затрапезном виде. Это прозвище закрепилось за младшим сыном Давида Иваном, который с тех пор стал называться Отрепьевым. Сыновья Ивана Игнатий и Иван, были направлены на службу в Углич, а Матвей, прадед будущего самозванца, получил поместье в Галиче. Так одна из ветвей рода Отрепьевых стала числиться галичскими дворянами. И. Видимо по Божиему Промыслу, самому известному её представителю – Григорию – пришлось соединить в своей личности все места, где служили его предки – Литву, куда он бежал и где нарекся царевичем Димитрием, Углич, где был убит невинный царевич, и Галич, откуда он сам был родом.
Сын Матвея Ивановича, Елизарий Замятьня имел поместья в галичском уезде и под Коломной. Ему удалось сделать неплохую карьеру – недаром в конце жизни он принял постриг в московском Чудовом монастыре, где обычно проводили остаток жизни представители высших слоёв русского общества.
У Елизария Матвеича было четыре сына – Никита-Смирной, Ефтифей-Пётр, Тихон-Лукьян и Богдан-Яков, которые вначале служили по Коломне, а затем – по Галичу.
Отец будущего самозванца – Богдан с 50-х годов C U I века имел поместье недалеко от Железно-Боровского монастыря. В поместный оклад – вознаграждение за службу – ему полагалось 400 четей (около 40 га.) земли и 14 руб. в год. За это он был обязан являться на службу «на коне с саблей, пара пистолей и карабин». С ним в войске обязан был находиться «человек… с пищалью з долгою», которого он полностью обеспечивал питанием и вооружением.
Небольшой размер поместья не мог полностью обеспечить потребности отца самозванца. Поэтому он нашёл себе покровителей. По соседству с его имением находились владения Никиты Юрьевича, предка Романовых, у которого Богдан арендовал земли, но это означало, что Богдан Елизарьевич опустился на ступеньку ниже в системе феодальной иерархии, то есть стал не дворянином «по прибору» (то есть по вызову на военную службу), а сыном боярским, - человеком, который находится под покровительством знатного боярского рода.
Это же звание унаследовал и его сын Юрий (в иночестве Григорий) – будущий самозванец, который первоначально попытался сделать карьеру, поступив на службу к Романовым. Однако, во время опалы на них со стороны Бориса Годунова, был вынужден бежать в родные места и принять постриг в Железно-Боровском монастыре.
Богдан Елизарьевич сумел дослужиться до стрелецкого сотника в Москве. Но его карьера неожиданно оборвалась – в Немецкой слободе он был зарезан в пьяной драке с неким литовцем. В Галиче на руках Богдановой вдовы остались двое малолетних сыновей – старший Юрий и младший Василий.
Когда слухи о самозванчестве Григория Отрепьева достигли Бориса Годунова, в Москву были вызваны его мать и брат, которые принародно свидетельствовали о том, что «чудно спасшийся» царевич Димитрий на самом деле является галичским дворянином. То же засвидетельствовал и дядя Григория – Никита Смирной. И всё же этим, в сущности, безвинным людям, не удалось избежать царской кары только за то, что они – ближайшие родственники самозванца. По приказу Бориса Годунова всех их отправили «в разные сибирские города в ссылку». Как позднее признавались уцелевшие в годы Смуты Отрепьевы, все их дома, поместья и вотчины были разорены «до конца», жалованные грамоты великих князей, служившие доказательством их верной службы, разграблены, а сами они «всякую ссылочную нужду от него, вора, за обличие терпели». Неудивительно, что писцовая книга 1619 года даже не упоминает двора Отрепьевых.
Оказавшись на престоле, Григорий Отрепьев даже не вспомнил о пострадавших родственниках, да и нельзя было ему вспоминать, дабы не напомнить лишний раз о своём самозванчестве.
За безвинных страдальцев вступился новый царь – Василий Шуйский, который всеми стремился укрепить народное мнение в самозванчестве Лжедмитрия. Царь признал невинность Отрепьевых – ведь они «в Смутное время, будучи… на Москве в осаде сидели и служили им, государям, верно и непоколебимо поборали по православной христианской вере, а ложно нарекшимся царскими имяны вором, никому креста не целовали и не к какому воровству не приставали, и в измене не были».
В Галич Отрепьевы вернулись не сразу. Селиться на старых местах они начали только тогда, когда память о событиях Смутного времени стала понемногу забываться, - при втором царе из династии Романовых, Алексее Михайловиче. Однако имя Григория тяготело над ними как проклятие. Отрепьевы жаловались царю, что, несмотря на столетия верной службы, «от всех людей принимают понос и укоризно больше 60 лет внапрасне за их прозвище для воровства Гришки Отрепьева». Царь внял просьбе служилых людей. Именным указом от 9 мая 1671 года (это было своеобразное исключение, так как подобные дела обычно проходили через Боярскую Думу) он «указал писатца прежним прозванием по выезду Нелидовыми». Под этой фамилией (бывшие) Отрепьевы и были внесены в Родословец – официальный справочник служилых родов России.
Так начался новый этап в истории рода Отрепьевых, отныне именовавшихся Нелидовыми. Самозванец Гришка в Родословец, естественно, не попал.
А. Авдеев – «Отрепьевы», «Галичские известия» от 08.08.1996 г.
В. Лапшин – «Его нам не забыть», «Галичские известия» №100 (10288) от 07.09.1999 г.
Брокгауз и Ефрон - «Энциклопедия», электронные книги, товарный знак Дискавери 1М, ООО «ИДДК Групп», Москва, 2003 г.
Григорий Отрепьев, он же Лжедмитрий I (около 1580- 1606), происходил из старого рода Отрепьевых и обладал немалым опытом в политических делах. Его предки происходили из Литвы и жили в Галичской и Угличской землях. Сам Григорий прославился тем, что выдавал себя за чудом спасшегося царевича Дмитрия — погибшего в 1591 году сына Ивана IV Грозного. Некоторое время при поддержке польских феодалов являлся русским царем (с 20 июля 1605 по 16 мая 1606 года).
За свою короткую жизнь (он прожил чуть больше 25 лет) Лжедмитрий успел побывать царским стрельцом, монахом в нескольких монастырях, переписчиком книг на патриаршем дворе, дьяконом, придворным патриарха, кухонным слугой, самозванцем-царевичем, зятем польского воеводы Ежи Мнишека и, наконец, российским царем. И все это время Григорий оставался великим авантюристом.
Сейчас историки спорят, был ли на самом деле Григорий Отрепьев Лжедмитрием или это не один и тот же человек. Некоторые авторитетные ученые (А. Ф. Малиновский, М. П. Погодин, Я. И. Бередников, Н. И. Костомаров) прямо заявляют о том, что это разные люди. Особенно важно то обстоятельство, что «Извет» одного из спутников Лжедмитрия, Варлаама, был признан учеными недостоверным документом. А ведь именно «Извет» был до этого времени чуть ли не единственным биографическим документом, повествующим о жизни Лжедмитрия, не считая летописей, основывавшихся на том же «Извете», и грамот правительства Бориса. История Лжедмитрия до конца не ясна и до сих пор, поэтому мы остановимся на предположении, что русским самозванцем был все-таки Григорий Отрепьев.
Отец Григория служил стрелецким сотником и погиб еще в молодости, поэтому сына воспитывала в основном мать. Собственно, мальчика звали Юрием, а Григорием он стал позже, постригшись в монахи. В детстве Юрий весьма успешно постигал грамоту. Мать научила его читать по Ветхому и Новому Заветам. На этом домашнее образование закончилось, и Юрия послали в Москву, где жили родственники Отрепьевых. Там мальчик обучился писать, и, проявив настоящий талант к наукам, быстро освоил каллиграфическое письмо, без которого он не смог бы стать позже переписчиком священных книг. Все давалось Юрию чрезвычайно легко, и некоторые недоверчивые люди подозревали, что ему помогала нечистая сила.
Закончив образование, Юрий Отрепьев поступил на службу при царском дворе, а именно при Михаиле Романове, которого все считали наследником престола. Отрепьев стал, по родовой традиции, стрелецким командиром, но прослужил недолго: в результате стычки между стрельцами и романовской охраной в 1600 году стрельцов постигла опала, и всех их ждала смертная казнь. Однако Юрию, не только удачливому, но и сообразительному, удалось спастись. Он знал, что монастырь спасает от наказаний, и постригся в монахи. Так Юрий Отрепьев стал послушником Григорием.
Впрочем, в монастырях новопостриженный надолго не задерживался, переходя из одного в другой. Побывал он и в галичском Железноборском, и в суздальском Спасо-Ефимьеве монастырях, но предельно ограниченная жизнь монаха составляла резкий контраст с вольной стрелецкой. Григорий решил отправиться в Москву. К тому времени царь Борис Годунов отменил опалу и прекратил розыск беглых опальных (в списке которых числился и Юрий Отрепьев). Кроме того, как уже говорилось, монашество спасало от многих наказаний. И Отрепьев вернулся в столицу.
В Москве Григорий снова жил некоторое время послушником, определившись в Чудов монастырь в Кремле. Там он занялся литературным трудом и вскоре был переведен в келью архимандрита, поскольку последний довольно быстро разглядел в юноше необыкновенные способности. Григорий удостоился сана дьякона и приобрел известность в церковной среде: теперь он являлся не только простым переписчиком, но и сам сочинял каноны святым. А вскоре стал и помощником патриарха Иова.
Как видим, церковная карьера Григория продвигалась необычайно быстро. Но в то же время он проявлял отнюдь не послушническую дерзость, заявляя, что может стать царем. Борис, настоящий к тому времени царь, быстро прознал об этом и велел отослать монаха подальше, в Кириллов монастырь. Григорий, вовремя узнав о предстоящей ссылке, скрылся от преследования и в 1602 году бежал из России. Средства для побега Отрепьев и его сообщники (Варлаам и Мисаид) нашли так: в течение трех недель собирали деньги на строительство захолустного монастыря, собранное же серебро присвоили и с ним бежали в Киев, а затем в Литву.
Во время пребывания в Литве (а может, и раньше) Григорий начал выдавать себя за царевича. Но, по всей видимости, везде терпел неудачу: где-то самозванцу указывали на дверь, где-то попросту выталкивали взашей. По крайней мере, об этом периоде его жизни мы знаем как об одном из самых неудачных. Мнимый царь опустился до того, что прислуживал на кухне у пана Хойского.
И все же Григорий поразительно быстро умел завоевывать расположение влиятельных людей. Например, он не только пробыл некоторое время у князя Константина Острожского, но и получил от него щедрый денежный подарок. Потом беглый инок жил у Габриэля Хойского в Гощи, а также у Адама Вицшевецкого, литовского князя. Как раз тогда Григорий сбросил наконец-то чрезвычайно утомившее его монашеское одеяние и объявил себя царевичем Дмитрием. Непонятно, по каким причинам (то ли речи Григория были слишком убедительными, то ли Вишневецкий увидел в этой легенде определенную выгоду для себя), но князь не стал изобличать новоявленного «государя» во лжи. Напротив, он поверил (или сделал вид, что поверил) самозванцу, даже известил польского короля о появлении московского царевича и записал рассказ Лжедмитрия о его чудесном спасении.
Эту легенду, вероятно, самозванец заранее продумал до мелочей, поскольку его рассказ изобиловал правдоподобными деталями и бьщ лишен противоречий. По словам Григория получалась следующая картина. В детстве его спас воспитатель, узнав, что его питомцу грозит смерть. Он будто бы вынес мальчика из его комнаты, а в постель царевича подложил другого ребенка, его сверстника, который и был зарезан в кровати во время сна. Подмены якобы не заметила даже мать царевича, потому что после смерти черты лица мальчика сильно исказились. Спасение Дмитрия было скрыто от всех, в том числе и от его собственной матери.
После этого царевич, по его легенде, долго жил скрываясь, и только недавно объявил, кем он является на самом деле. Отрепьев называл много подробностей, которые могли бы подтвердить, что он на самом деле царевич (ведь долгое время Григорий служил при дворе), но в то же время не всегда упоминал точные даты и имена, чтобы его не могли проверить.
О том, что Григорий был монахом, знали почти все окружающие. Но и этот факт «царевич» смог объяснить. На самом деле, по словам Отрепьева, ему пришлось уйти в монастырь по настоянию своего воспитателя, чтобы избежать опасности.
Но в одном из богоугодных заведений в нем будто бы опознали царевича, и он был вынужден скрыться, потому-то и бежал в Польшу.
Создав миф о своей персоне, Григорий очень быстро нашел поддержку в среде польских и литовских влиятельных лиц — князей и воевод. Заинтересовался им и польский король Сигизмунд III. Поляки видели в поддержке самозванца (что это самозванец, люди трезвомыслящие вряд ли сомневались) несколько выгодных сторон. Во-первых, возможность подчинить русскую православную церковь римско-католической, во-вторых, возможность Польши вмешиваться в государственные дела России. Кроме того, в том случае, если заговор удастся, Лжедмитрий обещал полякам ряд русских земель, которыми свободно распоряжался: Чернигов, Новгород, Псков... И представители польской знати всячески поддерживали «царевича». В их числе оказался и магнат Юрий (Ежи) Мнишек.
Лжедмитрий, почувствовавший реальную поддержку, начал активно действовать. Прежде всего он привлек на свою сторону запорожских казаков, которые давно выражали недовольство русским царским правительством. На Запорожской Сечи формировалась настоящая повстанческая армия, состоявшая из донских и днепровских казаков.
В то же время в России, независимо от Григория Отрепьева, в огромном количестве стихийно возникали отряды бунтовщиков, готовых расправиться с правительством Годунова. В числе повстанцев были крестьяне, беглые холопы, и Лжедмитрию предоставлялась возможность возглавить народное восстание. Но тогда он не захотел воспользоваться ею. То ли в Григории взыграла дворянская кровь, и он не захотел довериться простому люду, то ли появились еще какие-нибудь мотивы, но он предпочел объединиться с поляками, издавна считавшимися заклятыми врагами русских земель.
Но Сигизмунд III не оправдал надежд «царевича», не оказав ему помощи в формировании войска. И Лжедмитрию пришлось довольствоваться сборной армией из казаков и случайных людей, которые шли воевать только потому, что ждали легкой наживы. Покинул Григория и будущий тесть, но все-таки претендент на русский престол смог начать наступление и даже держаться несколько месяцев, пока не появилось неожиданное подкрепление: новые волны народного восстания, вызванного обострившейся политической ситуацией и голодом, особенно на южных территориях России. И теперь Григорий уже решил играть выгодную для него роль народного предводителя.
Борьба правительства Бориса Годунова против самозванца оказалась весьма тяжелой. Армия была вверена дворянству, которому пришлось руководить ситуацией во враждебной обстановке, многие не выдерживали и самовольно покидали службе. А популярность Лжедмитрия все росла, некоторые южные крепости сдавались ему без боя, и на его стороне уже находилась мощная военная сила.
Годунов очень боялся Лжедмитрия и предпринимал попытки устранить самозванца. Несколько раз безуспешно засылал к нему наемных убийц, вызывал к себе мать настоящего, убитого, царевича Дмитрия и выпытывал у нее, на самом ли деле царевич мертв. А через некоторое время Борис умер. Поговаривают, что это было самоубийство: царь не выдержал сильного нервного напряжения. По другой версии, причиной смерти явился апоплексический удар. А Лжедмитрий тем временем медленно, но верно двигался к Москве.
Вначале в Москву вступили его посланцы — Гаврила Пушкин и Наум Плещеев — и объявили всему народу (от крестьян до бояр) милости нового царя. Тем временем, настоящий царь, Федор, вместе с матерью и сестрой в панике прятались в Кремле. Лжедмитрий же, водворившись на троне, приказал задушить всех представителей царской семьи, а сестру Федора — Ксению — сделал своей любовницей. Позже ей пришлось постричься в монахини. Пострадал и патриарх Иов, у которого несколько лет назад служил Григорий Отрепьев: Иова с позором сослали в монастырь. На его место был назначен ставленник Лжедмитрия — грек Игнатий, который и венчал самозванца на царство. Василий Шуйский с приближенными пытался протестовать против воцарения Григория, но за это его приговорили к смертной казни. Впрочем, через некоторое время новый царь помиловал Шуйского.
Лжедмитрий вводил государственные преобразования в основном по польскому образцу: появились должности мечника, подчашия, подскарбия. Сам царь стал именоваться императором, или цезарем. Возобновились дипломатические отношения с Польшей и Римом. Но в то же время Лжедмитрий вел себя довольно независимо и никак не хотел подчиняться требованиям польских князей. Вместо обещанных земель он предложил выплатить деньги. Поляки горько разочаровались в своем протеже. Это не помешало, впрочем, Григорию в ноябре 1605 года жениться на Марине Мнишек, дочери польского воеводы. Свадьба эта повлияла на то, что в Москве появилось огромное количество иноземцев поляков, украинцев, литовцев, белорусов, что очень не нравилось москвичам.
Григорий Отрепьев в роли царя, по всей видимости, не устраивал русский народ. Иностранцы в Москве, новые обычаи, жена-полька, сам царь —- католик... Недовольством народных масс воспользовались Василий Шуйский и его свита. В ночь с 16 на 17 мая 1606 года они совершили государственный переворот, ворвавшись в Кремль.
Закончилась жизнь Юрия-Григория Отрепьева, Лжедмитрия I, очень печально. При попытке к бегству во время восстания Лжедмитрий, спускаясь из окна по лесам, упал и сильно повредил ногу. Его поймали, но Григорий пытался сопротивляться и вырвался из рук преследователей. Затем он бежал к стрельцам и отсиживался у них некоторое время. Но стрельцы, являвшиеся некогда его союзниками, выдали самозванца под давлением боярских угроз, и он снова был схвачен. Тело Григория было сожжено, его прахом зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда и пришел Лжедмитрий. После этого народу было объявлено, что царь оказался самозванцем.